В ПУТИ К ВЕЛИКОМУ ИСКУССТВУ
Памяти Василия Николаевича Чекрыгина
На унылом небосклоне нашего современного русского искусства, бессильного, неталантливого, безнадежно поверхностного и аналитического, как-то неожиданно и чудесно появилась необыкновенная звезда первой величины. Ее увидали пока лишь немногие, увидали случайно, если можно говорить об эмпирической случайности, – попав под ее изумительное, чудесное излучение. Увидели в тот момент, когда особо остро все мы, мучительно любящие нашу родную культуру, с тяжким чувством в душе созерцали ее падение, ее обмеление, увядание ее цвета – нашего искусства.
И это по существу не случайно. Нам так необходим таинственный знак – залог будущего возрождения, будущего мощного подъема нашего творческого духа – предощущение радостного сияния разрешенных и примиренных противоречий всей нашей жизни после трагического перелома протекающих дней.
Этот знак дан. Яркий свет озарил наши хмурые души. Но источник света скрылся – так же таинственно и неожиданно, как и появился.
У нас остались лишь его излучения – то, что художественно оформилось и родилось за этот короткий, слишком короткий путь. И мы не знаем, сможет ли даже современность принять, впитать в себя и претворить в собственном творческом процессе то величайшее богатство, которое ныне раскрылось перед ней. Не предназначено ли оно для какого-то еще незримого будущего.
Мало кому были известны имя и творчество молодого художника Василия Николаевича Чекрыгина. Внутренне и напряженно сосредоточенный, внешне не по-современному скромный и равнодушный не только к скандальной молве, но и к подлинной славе, он заслонялся другими. Спокойно и уверенно сам отходил в сторону и пока необходимую ему тень. Глубоко убежденный в своей исключительной одаренности, он относился к ней как к реальному и прежде всего безмерно обязывающему Факту. Он весь ушел в сосредоточенную работу над собой, над оформлением своего творческого мира, в поиски крепкой, органической связи между ним и способами его внешнего выражения. Наряду с глубочайшими запросами духа его занимали, по-видимому, если не в равной степени, то прочно и властно, заботы о мастерстве, профессионально-техническая сторона его дела жизни – искусства. В этом отношении, как и во всех проявлениях своей жизни, он был необыкновенно синтетичен, объединяя духовное и материальное в едином акте творчества – жизни.
Шум несвоевременной известности, к cчастью, не запятнал его чистого отношения к искусству, не форсировал насилием и вынужденной позой ни одного из творческих движений его души. Всё созданное им родилось как естественное разрешение и отражение внутреннего процесса, протекавшего в глубокой и стыдливо-целомудренной тайне. В нелепой обстановке современных выставок он почти не появлялся, да и не был замечен там. Он производил впечатление потерявшего на земле крылья ангела из знаменитого романа Уэллса, вызывая равнодушие толпы или кривую усмешку профессионалов. Его творческий лик ослепительным сиянием, необыкновенным чудом явленным современности раскрылся нам в огромном числе рисунков-эскизов, созданных «для себя». Это фрагменты титанического замысла, такого же неожиданного и немыслимого для современного художественного бессилия, измельчения творческой воли, как и всё, что делал, над чем мучился этот исключительный человек. Почти всё это – предощущения и видения живописного изображения Воскрешения мертвых. Величественная тема самого таинственного и страшного момента мировой трагедии в ее разрешении победой новой плоти над силой смерти глубоко волновала художника последние годы его жизни. Его рисунки-эскизы, как сотни чудесных люков, позволяют вам созерцать становящееся чудо.
Органическая цельность замысла сковывает его фрагменты в поразительное и живое целое. Это целое покоряет и захватывает всей совокупностью имеющихся у художника средств. Здесь нет различия между «что» и «как». Перед нами единое и неделимое живое существо, изумительно полно живущее и в целом, и в каждом из фрагментов, представляющем вполне законченный мир, целостный образ. Неподражаемо просто и совершенно построение любого из этих рисунков, сделанных обыкновенным графитом или итальянским карандашом, лаконическая необходимость каждого пятна и штриха.
Странно и непонятно у молодого мастера соединение совершенства техники, своеобразной и непохожей ни на чью иную, с наивностью мудрого ребенка, у которого выходит всё необыкновенно просто и как-то само собой. А в результате – давно невиданное совершенство и убедительность. Изумляет и необыкновенная органически и глубоко претворенная насыщенность всего творчества мастера самым мощным и самым близким его душе из всего, что есть в традиции Запада и Востока, подлинная живая связь с этой традицией.
Ближе всего он к Рембрандту последнего периода, эпохи полного развеществления материи в свете. Созвучен он и Гойе в трагическом напряжении, в больном, мучительном терзании себя и зрителя тяжкими кошмарами-видениями. Тут же несомненное и плодотворное влияние чисто французского мастерства. Таков период 1919–20 годов.
Есть и несомненное воздействие иконы, фрески, не столько в форме, сколько в самом существе художественных и, даже глубже, религиозных переживаний. Таков последний период 1921–22 годов.
Перед нами огромный синтетический талант, не только предтеча-зачинатель, но и завершитель пройденного аналитического пути, исключительное по своему настоящему и, несомненно, будущему значению для русской культуры художественное событие.
Но судьба событий мира таинственна. Эти недели я был под сильным впечатлением творчества Василия Чекрыгина и немногих личных бесед с ним, обрадованный глубоко великим открытием подлинного большого художника. Тем более ошеломляющее впечатление оказала на меня неожиданная весть о его трагической кончине. И эта небольшая статья, предположенная раньше, как слово о живом, превратилась в слово надгробное. Не слишком ли близко подошел он в глубинах своего духа к той опаляющей грани, за которую не дано человеку заглянуть безнаказанно? Подобно отрокам в известном Новгородском сказании о рае, он ушел от нас, находящихся в долине, на высокую горную цепь, за которой мерцало таинственное сияние, всплеснул радостно руками и скрылся с наших глаз «за грань земного горизонта».
Мы обязаны бережно и благоговейно принять его оставшееся здесь наследие.
Художник-духовидец так необходим для наших сумеречных дней.
Анатолий Бакушинский
Москва, 12 июня 1922 года*
*Из журнала «Жизнь» № 3/1922